А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИ: «МУЧЕНИЦЫ»

Рубрика «А теперь посмотри» — это возможность взглянуть на известные фильмы глазами новичка. В ее рамках опытный кинокритик Алексей Филиппов ликвидирует пробелы в жанре хоррора и описывает нам свои впечатления. Фильм этой недели — «Мученицы», вышедшие в 2008 году и шокировавшие публику на Каннском кинофестивале.

Лучшее, что можно придумать про фильм «Мученицы», — это маркировать его просто как очень жестокий, как мне «продавали» его друзья последние несколько лет. Добавляя при этом, что там крики и все это довольно бессмысленно. И в этом Martyrs — одна из жемчужин французского нового экстремизма — обнаруживает себя как одну из форм кинематографического торжества в своей трикстерской ипостаси: это кино тебя постоянно наёживает, пускает кровь в глаза, отправляет по ложному следу, обращая против тебя и зрительскую впечатлительность, и так называемую эрудированность. «Мученицы» Паскаля Ложье и правда очень жестокий фильм, после которого просыпаешься с аритмичным сердцебиением беглеца, но, как все хирурги, он прекрасно знает, что, где и зачем режет.

В общественном сознании нет никого более беззащитного, чем маленькая девочка. И нет в кинотрадиции более надежного места, чем приют при церкви, где ее беззащитность могут нивелировать печатью заботы монахини, чуткие к подобным заведениям полицейские и, предположительно, сам Господь. Бегущая девочка — бритоголовая, окровавленная, босоногая — воплощенное бессилие и ужас; по-настоящему чудовищные события превращают нас, грубо говоря, в нее. Взрослую Люси (Милен Джампаной) в рациональном мире затаскали бы по врачам, напичкали бы таблетками и процедурами, но логика ее иррациональная — найти мучителей и отомстить, закрыть гештальт пресловутым «кровь за кровь», прогнать мерещащийся изуродованный призрак актом уродования чужих тел.

Первая треть «Мучениц» — отрицание и история болезни: загнанная в подсознание пытка, попытка излечить психоз беседами, молитвами и дружбой, как в кино умеют дружить только две девчушки-почти-что-близняшки, и встреча с неизбежным, со страхом, с прошлым, с ножом, подарившим рану. Это первый фильм, он кончается вместе с первым актом чуть ли не с аптекарской точностью. Про него все понятно изначально: что мрачного монстра, в сущности, нет, что надо сомневаться в словах подсбрендившей жертвы таинственного насилия.

Второй фильм как раз про сомнения, он перенимает сюжетную линию рациональной дрожи, с которой Анна (Морьяна Алауи) наблюдает за подругой. Она пытается ее успокоить, она пытается ее защитить, она пытается ее даже любить (тут Ложье в полчаса пережевывает «Кровавую жатву» — это и про любовь, и про уход за близким человеком в трудный период, и про то, как в трудный период превращается настоящий момент). «Ты все еще под ее влиянием?» — недовольно спрашивает по телефону мать, прежде чем обрушить на Анну не слишком приятные определения, которые накопились у взрослого рационального мира в адрес Люси (той, впрочем, уже все равно). Это короткая интерлюдия сомнения, в которой вставки torture porn звучат иначе, чем насилие в первом отделении: на смену скримерам и страху темноты приходит практически боди-хоррор, вдохновленный «Адом» Данте и новыми технологиями. Редко когда «новое средневековье» показывают так буквально.

И тут Ложье переходит к стремительному и мощному третьему действию: конспирология, могущественная, одержимая поиском смысла жизни и смерти организация с уставшей старухой (Катрин Беджин), с которой Пон Чжун-Хо как будто бы списал героиню Тильды Суинтон в «Сквозь снег» (2013). С экрана льется убедительная (когда ты пристегнут к стулу) ахинея про страдания, про избранничество, про просветленный взгляд, в котором читается… Что-то, что читается во взгляде Марии Фальконетти в «Страстях Жанны д’Арк» (1928) Дрейера, что никогда не увидит зритель в финальной сцене «Танцующей в темноте» (2000) Триера. В «Мученицах» Ложье главный аттракцион — экзистенциальный: сдирай кожу или не сдирай, всаживай скобы в череп или рви спину в лоскуты — это страшно не потому, что больно, а потому, что кровь — прелюдия смерти, маленькая прививка перед встречей с вечностью.

Демонстративно придя от приюта, где висит крест, к группе людей, которые неистово ищут ответ на главный вопрос, Ложье выбивает из зрителя все дерьмо жестокостью, потому что того требует новая восприимчивость. Как и ловкого монтажа в теле одного фильма сразу трех (про встречу с демонами, сомнения после потери и, собственно, мученичество), что с меньшим изяществом проделал Ажа в «Кровавой жатве» (у него между «фильмами» поместилось бы еще по одному). Просто кровь, просто фантомы прошлого, просто насилие — этого мало для катарсиса, для соприкосновения с чем-то необъятным как по масштабу, так и по смыслу. Когда тобой так отчаянно манипулируют сто минут, последняя фраза не кажется патетичной или неуместной. Кeep doubting. Жаль, нельзя сказать короче.

P. S. Абсолютно чудовищный в этих координатах ремейк сделали американские братья Гетц, которые не только свели насилие к минимуму, но и визуально придали «Мученицам» вид штамповки. Классический стерильный ремейк тут не работает вдвойне, потому что Ложье снимал про иррациональное, про одно из базисных понятий человеческой цивилизации: в рамках переосмысления и редизайна вечных ценностей новым экстремизмом «Кровавая жатва» взялась за любовь, «Месть нерожденному» (2007) — за материнство, а «Мученицы» — за веру. Гетцы же постарались вернуть Martyrs в ту жанровую и культурную логику, от которой французы уходили при помощи языка жестоких метафор: у них в начале просто девочка, ну, с синяком, у них есть предыстория дружбы, у них есть сожжение на кресте, чтобы всем всё было понятно, и даже мученицы — смотрите, вот вам обе (!) с запавшими зрачками. Везде, где можно было сфальшивить, они сфальшивили, продемонстрировав при этом, что без ореола torture porn «Мученицы» именно что экзистенциальная драма — страшная в силу не только извращенной изобретательности, но и разговора о том, чего нельзя увидеть (а это и по логике жанра страшнее).