Кристина Манжула — об успехе «Я люблю Еву» на «Кинотавре» и российском хтоническом ужасе

В короткометражном конкурсе прошедшего фестиваля «Кинотавр» почти все призы забрали жанровые картины. Одна из них — хоррор «Я люблю Еву» от компании «10/09» — получил диплом Гильдии киноведов и кинокритиков. RussoRosso поговорил с Кристиной Манжулой, для чьей режиссёрской карьеры этот фильм стал, возможно, этапным.

Кристина Манжула

Владислав Шуравин: Твой первый короткометражный фильм (по крайней мере, первый относительно профессиональный) — «Мозгосмузи» — был выполнен в стилистике чёрной трэш-комедии о зомби-апокалипсисе, постоянной отсылающей к классике Эдгара Райта. «Я люблю Еву» по тону совсем другой, более мрачный и драматичный. Что изменилось в твоём режиссёрском видении?

Кристина Манжула: Первый курс я училась на фильммейкинге. Когда поступила, у меня были совершенно разные вкусы: от хоррора до комедии, но именно в тот момент появилось желание снять что-то отвязное. Как раз тогда я очень любила фильмы Райта и подумала, что концепт зомби в коворкинге звучит забавно. Идея начала развиваться, но я бы не сказала, что относилась к ней максимально серьёзно — это был просто рок-н-ролл. На фильммейкинге нас всегда поощряли, а вот когда я попала на режиссуру, спрос стал значительно больше. И постепенно у меня выработалось более серьёзное отношение к кино, к профессии. Учили чувствовать историю изнутри, советовали осмотреться вокруг.

Хотя у меня и идея «Евы» возникла довольно спонтанно. Изначально я снимала документальный этюд, с которым очень долго мучалась. Как-то раз я увидела на платформе девочку, пританцовывающую и рисующую на асфальте мелками. Вот, собственно, среди того, что она рисовала, очень часто встречалось имя Ева, надписи «Я люблю Еву». А тогда ещё была осень, вечно лил дождь, на платформе громкие жуткие звуки, инфернальные голоса дикторов — когда я показала результат мастеру, он сказал: «не знаю, что это, но выглядит жутко». И я начала думать, как же выглядит та самая Ева. В итоге подумала, почему бы ей не стать воображаемым монстром — тут дала о себе знать любовь к Гильермо дель Торо.

В.Ш.: Твой фильм снят с поддержкой «10/09». Как вообще удалось связаться со студией?

К.М.: Изначально мы планировали снимать проект своими силами. Почти вышли на площадку, но, к счастью, вовремя одумались. Нас отговорил второй режиссёр. Всё, что мы успели сделать для образа Евы, – сшить какой-то дурацкий «хэллоуинский» костюм. Когда я его увидела, сразу поняла, что так снимать нельзя. Мы это отложили в долгий ящик, а потом ко мне присоединилась Ольга Сысоева — исполнительный продюсер, — которая проявила инициативу и начала искать финансирование. В итоге мы просто написали Владиславу Северцеву трогательное письмо на электронную почту и прислали сценарий, а он пригласил встретиться.

В.Ш.: Насколько я понимаю, «Ева» — твой первый фильм на большом национальном фестивале.

К.М.: Ещё «Мозгосмузи» был на «Капле».

В.Ш.: Но там всё-таки более локальное мероприятие.

К.М.: Это да.

В.Ш.: Приз, который получил твой фильм, способен повлиять на судьбу картины? Или даже на твою творческую судьбу?

К.М.: Определённо способен. Я, если честно, сначала не верила в то, что такое жанровое кино способно попасть на «Кинотавр» и уж тем более взять здесь приз. А сейчас со мной беседовали и представители жюри, и гости фестиваля — видно, что заинтересованность хоррорами возросла.

В.Ш.: Этот год вообще выдался довольно странным. Приз не только у твоего хоррора, но ещё и у триллера «Сера» по Глуховскому. Раньше бытовало мнение, будто «Кинотавр» осознанно игнорирует все жанровые эксперименты — сейчас что-то изменилось?

К.М.: Думаю, людям просто надоел такой расклад вещей. Был на брифинге Роднянского? Он там как раз говорил о том, что на западных фестивалях есть тренд на конвергенцию жанров — и очевидно, что они сейчас этому тоже открыты.

В.Ш.: С одной стороны, это хорошо. С другой, когда фестивали обращаются к жанровому кино, они всегда берут те фильмы, у которых есть социальная подоплёка. По-моему, такой подход для жанра пагубный, потому что требует от, в частности, хорроров, какие-то натужные социальные подтексты, хотя честнее и интереснее было бы делать чисто жанровые эксперименты, работать с формой, а не содержанием.

К.М.: Ну мне, если честно, какой-нибудь слэшер категории B тоже не совсем близок. То есть я могу это посмотреть, но со мной это мало резонирует. Жанровое кино это ведь всё равно вещь для узкой аудитории, потому что у многих на жанр аллергия, они не могут его всерьёз воспринимать — так что это останется своеобразным андеграундном, вещью для своих. Может быть, в этом и прелесть такого хоррора. А когда есть стремление делать кино для всех, стоит озираться в том числе на широкую аудиторию — заложить в фильм то, что может зацепить всех людей. Нужно просто цепляться не за то, что мы видели в американских хоррорах, а за то, что вокруг нас. Потому что в России очень много страха, очень много хоррора. Речь даже не про сказки (хотя из них тоже можно черпать вдохновение, очевидно) — тем более что главных персонажей вроде Яги обыграли, поэтому есть смысл обращаться только к каким-нибудь северным персонажам, — а про быт. Мне вот как раз и хочется делать бытовой хоррор. Есть даже задумка сериала «Призраки моей панельки», над которым я сейчас тоже работаю.

В.Ш.: В чём его концепт?

К.М.: Хочу сделать антологию русского страха. Это вертикальный сериал, эпизоды которого почти не связаны, а все события происходят в обычной панельке. Связывающая нить — охранник, который смотрит в камеры видеонаблюдения за всеми героями. Последняя серия, кстати, будет про него, а вообще каждая история должна менять жанровость — от чёрной абсурдистской комедии до мрачного хоррора. Как минимум один эпизод я хочу основать на реальной страшной истории: помните, когда мальчик с ДЦП находился в квартире с умершей матерью? Он пополз, чтобы попить воды, и захлебнулся. Очень жуткая новость. Одна из идей — развить эту историю в сеттинге эскапизма дель Торо, где он уходит в мир фантазий, без настолько жестокого финала. Если показать эту новость в жанровом ключе, мы можем такую ужасную историю закончить на более позитивной ноте.

Я люблю Еву

В.Ш.: В «Еве», по-моему, пространство русской драмы, хтони в декорации ободранных стен и с постоянно пьющими главными героями гораздо лучше смотрится в концепте хоррора.

К.М.: Я, кстати, бытовой частью в «Еве» довольна меньше всего. Сложно на такой маленькой площади развернуться. Этот элемент получился, конечно, но если бы я смогла в него что-нибудь внести (в случае съёмок полного метра), я бы всё сделала тоньше — без отчимов, пьющих водку.

В.Ш.: Да, есть такое ощущение, что из-за рамок хронометража в «Еве» приходится прибегать к известным шаблонам. А как обстоят дела с полным метром?

К.М.: Мы работаем над сценарием уже с начала этого года. Сейчас со мной в соавторстве Петя Самойлов, который учится в Нью-Йорке, Tisch School of Arts — несколько раз в неделю созваниваемся и часами обсуждаем. Недавно обсудили последнюю итерацию синопсиса с Владиславом — ему понравилось. Но сошлись на том, что если это развивать в таком ключе, то будет очень рискованный эксперимент для российского проката. И надо делать прям очень-очень круто.

В.Ш.: Легче ли сейчас стало авторам жанрового кино?

К.М.: Мне кажется, да. По крайней мере в нашем случае, ведь ниша, которую мы заняли в «Еве», пока не отработана. Насколько я знаю, мои однокурсники пока не пытались найти финансирование, но, по-моему, в рамках нежанрового кино деньги получить сложнее. Там сложнее удивить всё-таки.

В.Ш.: Но тот же Роднянский в своём Instagram писал о том, что жанровое кино всегда конформистское, неинтересное в плане языка — хотя на брифинге вот, если тебе верить, другие вещи говорил.

К.М.: Я не совсем разделяю жанровое и нежанровое. Недавно говорили с Гордеем Петриком, и он сказал, что хорошее жанровое кино — авторское жанровое кино. Что думаешь?

В.Ш.: Я не совсем с этим согласен. Есть же ремесленнические работы, где авторское начало выражено значительно меньше.

К.М.: Ну если мы говорим о локальных поджанрах, то там, думаю, всегда будет уникальный флёр, а вот в слэшерах, да, выйти за пределы шаблонов сложнее. Хотя вот «Мэнди» — чем не авторский слэшер? Или «Реликвия» из последних заметных хорроров как пример чисто авторской работы.

В.Ш.: Вот, кстати, продюсерские проекты Вана вполне себе попадают в категорию неавторского.

К.М.: Но там из сносного довольно мало. Мне нравится часть «Проклятия Аннабель» про сирот из детского дома…

В.Ш.: Ещё бы вспомнить, какая это часть. По-моему, её Дэвид Ф. Сандберг снимал, режиссёр «И гаснет свет…» и «Шазама!». А начинал он с фильмов, которые делал с женой у себя в квартире — тоже хорроров. Вот он точно ремесленник. А вообще знаешь режиссёра Сергея Кузнецова? Он снимал истерн «Семь пьяниц» — взял кредиты и отправился с друзьями снимать отвязное кино в степях Казахстана.

К.М.: Что-то слышала, да.

В.Ш.: Близка ли тебе такая стилистика?

К.М.: У нас на самом деле тоже было много риска. Я пока слабо себе представляю, правда, как независимое производство работает, но это звучит любопытно, конечно.

Я люблю Еву