Костас Марсан — о первых якутских хоррорах, мифологии азиатского Севера и страхе

27 мая в прокат выходит «Иччи», новый фильм Костаса Марсана, режиссёра нашумевшего триллера «Мой убийца», чуть не попавшего на «Золотой глобус». RussoRosso поговорил с Костасом об истоках якутского хоррор-кино, природе страха и Сахалливуде.

Иван Афанасьев: С чего начался «Иччи»?

Костас Марсан: Когда мы писали сценарий, было несколько историй, связанных с понятием иччи (ударение на последний слог). Его, кстати, достаточно трудно охарактеризовать на русском языке. Это не совсем дух, а, скорее, как бы хозяин, некая таинственная сущность, душа места, предмета, явления. Дерева или реки, например.

И. А.: Примерно как ками в синтоизме.

К. М.: Да, очень похоже. И, натолкнувшись на эту идею, мы решили сделать не столько фильм, сколько исследование на эту тему, посмотреть, как это работает. Тем более, что и само понятие такое особенное, как и вся якутская демоно- и мифология – не фигуративное. Там нет четкого описания, что и как выглядит. Есть некая энергетика, атмосфера, при этом разных богов и духов люди чаще всего представляют как неких человекообразных существ. Иччи же бестелесные и безсущностные, но имеют свой характер. Их можно обидеть, можно порадовать, задобрить, разозлить. При этом есть понятие «иччитэх» – это когда в определённом месте их нет и это, пожалуй, даже страшнее. Они не плохие, не хорошие, они просто есть, как любое явление в природе – вроде грозы, например.

И. А.: Вы смогли в итоге для них найти какую-то форму?

К. М.: Так как мы все-таки находимся в рамках жанра фильма ужасов, то, конечно же, мы попытались придать этому явлению какую-то зловещую, так скажем, атмосферу. Упор больше на ней, нежели на материализации. Но в целом… Короче, смотрите фильм! А то сейчас пойдут спойлеры.

И. А.: Мне вообще кажется, что якутский фольклор – кладезь для хорроров.

К. М.: Да. Есть, например, такое явление, как «юёр». Это неупокоенная душа, которая слепа, глуха, нема и может преследовать человека или оставаться в доме или на местности. Скорее всего, ее неправильно похоронили, либо вообще не похоронили. Ещё есть «джеретиник» – это мёртвое тело, которое ходит, считай зомби, только интересно, что оно может даже разваливаться на части в процессе по естественным причинам. Есть абаасы – злой демон из нижнего мира. Когда оно появляется рядом, всё вокруг смолкает: птицы перестают петь, деревья шелестеть, ветер затихает и остаётся звенящая зловещая тишина. И ведь у каждого хоть раз было в лесу ощущение, будто на тебя кто-то смотрит. Вот это абаасы и есть.

И. А.: Короче, сюжетов – черпать не перечерпать. А что-то из этого ты бы хотел сделать?

К. М.: У меня есть несколько сценариев, в том числе связанных с некоторыми ритуалами. Люди обращались к шаманам и, например, продлевали жизнь умерших детей, как правило, при помощи кукол. Или создавали специальные статуэтки, «эмэгэт», для разных целей – мести, лечения, охраны и так далее. Недавно наши археологи обнаружили очень странное ритуальное захоронение – горшок-голова с изображением лица. Вот как раз с этой находки наша мысль начала работать, и пошло-поехало.

И. А.: Почему лично тебя так интересует жанр хоррора? Что ты в нем находишь для себя?

К. М.: Страх – это одна из главных наших первобытных эмоций. Основа, на которой вся наша культура, в общем-то, и стоит. Именно страх в своё время подтолкнул людей к развитию. Наталкиваясь на непонятную невидимую стену непознанного, важно объяснить для себя, что происходит за гранью видимого. Хаос всегда вызывает страх. Человек предпочитает жить в пузыре, где все логично и справедливо, где более-менее понятный, объясненный мир. Но ведь не факт, что мы правы. Может быть мы живем в коконе, а настоящее мироздание так и остается непонятным и непознанным. И, чтобы выйти за пределы, нужно преодолеть страх. Может, это и делает нас людьми. Поэтому мне интересно исследовать границы этого видимого мира, за пределами которого страх и обитает. Есть ведь ужасы, в которых зрителя пугают внезапно выскочившими из-за угла монстрами, страшными звуками и прочими такими вещами. Но мне кажется, это больше связано с юмором. А вот именно тот страх, который мне в фильмах нравится, он экзистенциального плана.

И. А.: То есть, страх – это про познание?

К. М.: Да. И это достаточно рискованное предприятие – люди, столкнувшись с неизвестным, непонятным как правило испытывают противоположные эмоции: раздражение, неприятие. В нашем фильме вообще очень важно следить за своими чувствами и ощущениями во время просмотра, не искать явную логику, а постараться прочувствовать скрытое. Потому что мир вокруг нас так устроен, хоть мы что-то и придумали себе ради кокона понятного видимого мира. Договорились, чтобы личность наша не распалась от ужаса, но, по факту, в мире очень много скрытого. Мне, в этом плане, очень близко творчество Лавкрафта – у него герои, столкнувшись с настоящей реальностью, чаще всего сходят с ума, исчезают без вести или уходят за грань и больше оттуда не возвращаются. Вообще в якутской мифологии очень много интуитивного, внезапных озарений, когда у человека вдруг что-то такое щелкает и он вдруг понимает что-то новое. Это довольно трудно передать, но в кино, как мне кажется, реально – монтажными приёмами, например.

И. А.: Последние лет семь-восемь хоррор переживает, кажется, третий по счёту ренессанс, самый сильный. Как думаешь, почему именно сейчас?

К. М.: Мне кажется, мир очень сильно поменялся. Стремительно теряется та форма и логика, к которой мы привыкли. Старые правила и законы перестают работать. Весь фундамент, на котором мы так или иначе стояли, на наших глазах начинает рассыпаться, трансформироваться во что-то новое. Хоррор, как жанр, который работает именно со страхом неизведанного, отражает это, ищет новые формы, чтобы хаос этот как-то зафиксировать.

И. А.: Забавно, что именно сейчас Дэвид Кроненберг решил вернуться с новым фильмом, чтобы эту реальность запечатлеть.

К. М.: Ну мир действительно в каком-то роде превращается в боди-хоррор. Столько нового вокруг нас, мы перестаём доверять собственному сознанию. Вдруг нами манипулируют? И не факт, что в нашу пользу. Плюс пандемия показала, что и мир нам не принадлежит. Вот хорроры и пытаются это как-то осмыслить.

И. А.: Не хочешь ли ты попробовать снять что-то лёгкое – мюзикл, мелодраму?

К. М.: Не знаю… Попробовать, конечно, можно, просто я не чувствую эти жанры. Все равно так или иначе мне кажется, что работать в одном определенном направлении, к которому у тебя лежит душа, легче, чем пробовать себя в разном. Меня интересует то, что никто не видит. А в комедиях я пока не вижу себя.

И. А.: «Иччи» ездил на фестиваль в Ситжесе. Как думаешь, почему вообще к якутскому кино такой особенный интерес за рубежом? Ощущение какой-то диковинки, экзотики?

К. М.: Получилось странно: фильм ездит по фестивалям, а мы остаёмся в Якутске из-за пандемии. Наш бесплотный дух «Иччи» путешествует по миру и смотрит через экран на него. Если наш фильм взяли, значит, наверное, мы попадаем под какой-то тренд, который интересен для мирового кинематографа в развитии жанра. Возможно, дело в специфике региона. Европейский север более-менее исследован и понятен, а вот север азиатский, сибирский, остаётся до сих пор белым пятном и, наверное, европейцам интересно, какого рода истории там могут происходить.

И. А.: Как ты считаешь, возможен ли хотя бы в теории такой «Сахалливуд», хотя бы в микроскопической версии? На манер Болливуда или Нолливуда.

К. М.: Начнём с того, что настоящий Голливуд существует не на государственные деньги. У нас всё держится на частных инвестициях и энтузиазме людей, которые хотели снимать кино и превратили это в свою профессию. Время от времени республика выделяет деньги на какие-то большие проекты. Сейчас на волне подъема хотят создать фонд для поддержки независимых производителей, выделяя им не полное финансирование, а дотации. То есть, какую-то часть расходов будут закрывать. Мне кажется, что неплохо, конечно, но только если это не будет каким-то образом ограничивать творчество.

И. А.: Возможно ли условному московскому кинематографисту интегрироваться в мир регионального якутского кино, приехать и сказать: «Эй, ребята, я тоже хочу с вами»?

Были попытки. Из удачных – Михаил Барынин, который «24 снега» снял. Абсолютно якутское кино, просто невероятно, как он смог прочувствовать местную специфику. Про неудачные я промолчу, чтобы не злить коллег.

И. А.: И вот ещё что. Всё-таки, почему в Якутии именно хоррор почему-то стал самым народным жанром?

К. М.: Потому что якутское кино из хоррора выросло. Первые по-настоящему народные фильмы, были именно в этом жанре: «Летовье» Анатолия Васильева, «Проклятая земля» Эллэя Иванова, «Ночная дева» Геннадия Багынанова, «Мааппа» Алексея Романова. Эти первые фильмы, снятые ещё в 1980 – 1990-х годах, интересны тем, что обладают какой-то своей, абсолютно якутской атмосферой. В то время нашим режиссёрам ещё не с чего было копировать, зрители не были избалованы зарубежными хоррорами. Поэтому все очень живо реагировали на эти фильмы. Жаль, что волна, которая пошла в 1990-х, спала – стали снимать комедии и мелодрамы, потому что они более прибыльные. Но мне хочется снова погрузиться во вселенную тех фильмов, продолжить якутскую традицию хоррора. Чтобы не было тех штампов и клише, присущих западному или японскому кино. Создавая «Иччи», мы фантазировали на тему, как развивался бы якутский хоррор, если бы тот путь не прервался.

И. А.: А где все эти фильмы смотрели в 1990-х?

К. М.: По телевизору. Для него и снимались. И их смотрели с удовольствием, сейчас если спросить любого «какой якутский фильм самый страшный?», обязательно назовут один из тех, что я перечислил выше. При этом, что странно, в то время очень легкомысленно к этому относились и почти не сохраняли их. А они удивительные. Взять ту же «Ночную деву». Он, конечно, сейчас вызвал бы какие-то вопросы чисто технического плана, но сама идея мне очень нравится. Молодому парню говорят: «Есть в лесу место, не ходи туда, проклятое оно, заснёшь – тебя Ночная дева преследовать будет». Ему, конечно, стало очень любопытно, что это за красавица такая, и он специально пошёл туда и заснул. Во сне ему явилась та самая дева, они занялись сексом, и когда он проснулся, вроде бы ничего не изменилось. Сон как сон. Но она стала приходить к нему каждую ночь и отношения с реальностью начали портиться.

И. А.: Хоть ремейк делай! Никто бы и слова плохого не сказал.

К. М.: И правда! Может, когда-нибудь и его сделаем.